Как надо бороться

[elvis]

"Вы - сообщница наркомана" История Нины Александровны
Эту историю написала мама наркомана!

"Из техникума, где я преподавала, наркоманов отчисляли задним числом. Само собой разумелось, что таким людям не место в приличном заведении. Для наших педагогов не раз проводили семинары на эту тему, и что стоит за словом "наркомания", я знала давно.

Но за своего Лёню была абсолютно спокойна. Еще в восьмом классе он дрался с ребятами, курившими "травку", и я пребывала в полной уверенности, что сын все правильно понимает.
Семья у нас интеллигентная, спокойная - откуда в ней взяться наркоману? Моя дочь родилась, когда я училась в институте. А Лёня был запланированным, долгожданным ребенком.
Дочь рано вышла замуж, и после развода с мужем мы жили вместе с сыном. Между нами всегда царило взаимопонимание, мы были близки. Наверное, я его чересчур опекала: в любую минуту знала, где он, с кем.
Лёня рос не слишком избалованным, но и нужды ни в чем не испытывал. Знал, где лежали деньги, и если просил пятерку на кино или кафе, отказа ему не было. Летом, по окончании восьмого класса, сын изъявил желание поработать.
Но без паспорта его могли трудоустроить только с ведома комиссии по делам несовершеннолетних. И я подумала: разве он неблагополучный? - и не пошла в эту комиссию. Школу Леня закончил хорошо и сразу поступил в институт.
Там тоже учился без троек, дружил с хорошей девушкой. Я успокоилась окончательно: мужчина состоялся. К концу первого курса мой сын понял, что можно не работать. Мы дали денег, и он поехал на море вместе со своей девушкой.
Стипендию тратил на духи (в подарок подруге) и прочие приятные мелочи. Я не видела здесь криминала. Хотя это и были первые тревожные звонки. На третьем курсе Лёня попросил справку у знакомой в студенческой поликлинике, чтобы оправдать прогулы.
Объяснения его были построены на лжи. Я заметила бледность сына, но все еще не торопилась бить тревогу: мне и в голову не могло прийти, чем вызвана эта бледность. Разрушила мое комфортное неведение мать Лёниного друга Тимура.
Она пришла и сказала: "Наши дети принимают наркотики". Это было как гром среди ясного неба. Я увезла сына на дачу, там "приперла к стене", он сознался.
Начались разговоры об академическом отпуске, о том, что учиться в наше время не обязательно, куда лучше заниматься коммерцией. Пропуски в институте учащались.
После сессии я отправила Лёню в Карпаты, а сама занялась "изучением вопроса": прочитала о наркомании в энциклопедии, узнала, что это психическое заболевание, и пошла на прием к наркологу и психиатр.
Первый раз мы пробовали лечиться в психиатрической больнице. За большие деньги я устроилась в одной палате с сыном. Ему делали гемосорбцию, иглоукалывание, массаж и прочие процедуры.
Много позже я узнала, что все время он ждал, когда выйдет из больницы и уколется. Поведение Лени стало меняться, но в глаза это не бросалось. Он приходил домой вовремя, сидел со мной у телевизора, был неизменно вежлив, ни разу не сказал ни одного грубого слова.
Но из дома стали пропадать деньги и золото. Потом сын решил жениться. Девушка просила выполнить обещание, а он был рад избавиться от маминого недремлющего ока. Мы купили им квартиру недалеко от института, обустроили там "гнездышко".
На занятия Лёня практически не ходил, и хоть его считали очень способным, в конце концов решили отчислить. Я не сидела сложа руки, искала способ вернуть сына к нормальной жизни.
Три раза укладывала в психиатрическую больницу, лечила в хозрасчетном отделении областного наркодиспансера (месяц приводила и уводила за руку), прибегала к услугам кодировщика, звонила и в Донецк, и в Киев, и в Бишкек.
Даже в институт нейрохирургии: думала, вдруг ему можно сделать операцию. Интересовалась нейро-лингвистическим программированием, писала Назраллиеву.
Однажды повела Леню к экстрасенсу. Вернувшись, он сказал: "Мама, ты же грамотный человек! Как ты могла клюнуть на эту удочку?" А что мне оставалось делать? Я была согласна на все.
Мне не давала покоя мысль, как мог мой Лёня, в шестом классе прочитавший и Чехова, и Гоголя (которого просто обожал), стать наркоманом. Я пыталась понять, где допустила оплошность.
Есть потенциальные хулиганы, но мой сын никогда не доставлял мне ничего, кроме радости! Как же это получилось? Из техникума я уволилась: посчитала, что не имею права воспитывать чужих детей, если не сумела воспитать своего.
Из моей жизни ушли друзья, театры, концерты, остались - темные очки и слезы. Жена оставила Лёню, отчаявшись наладить с ним жизнь, и я забрала его к себе.
Дочь с зятем пытались нам помочь, многое сделали для Лёни, но наступил момент, когда зять отказался возиться с моим сыном. Сказал: "Станет человеком - примем, нет - пусть не приходит".
Они перестали отпускать ко мне внука, видеться с ним я могла только дома у дочери. Со временем я поняла, что это предел. Даже если я лягу и умру - ничего не изменится.
После института Лёня устроился на работу, но все время прогуливал, доставал справки, что болел. Я сказала: "Живи, как хочешь в своей квартире" - и он ушел из дома.
Первое время он жил там совсем неплохо. Продал все, что можно, включая газовую плиту. Остались только диван и книги (может, их никто не хотел брать). Даже линолеум снял с пола и продал.
Потом пришел ко мне. Я впустила. Думала: раз его уже не исправить, пусть хоть колется дома, чтобы не шлялся по притонам. Давала деньги на наркотики.
Леня просыпался, принимал душ, одевался, душился, брал пятерку и шел за "ширкой". Потом возвращался, заходил в ванную, кололся, выходил и садился читать Шекспира. А я умирала! Белый свет был не мил.
Но выхода найти не могла, пока однажды по телевизору не увидела интервью с Леонидом Александровичем Саутой. Того, что он говорил, мне еще ни от кого не доводилось слышать.
И я немедленно отправилась в лечебно-реабилитационный центр. Пришла туда, убитая горем. Но прием, который оказал мне доктор Саута, был подобен ледяному душу.
Он расспросил, где живет мой сын, кто его кормит, одевает, дает деньги на наркотики, и сказал: "Нам не о чем разговаривать. Вы - сообщница наркомана.
Вы губите его, делаете все для того, чтобы Ваш сын скорее умер." Я обиделась: я так страдаю, а он меня еще обругал! Пошла к психологу - Нелле Дмитриевне Хорошиловой.
Она в более мягкой форме повторила все, что сказал Леонид Александрович. Я задумалась. Мой сын действительно умирал - здесь доктор Саута был абсолютно прав.
Однажды Лёня наелся снотворных и лежал на диване, глаза его закатывались, состояние было невменяемым. Я смотрела на него и думала: возьму подушку, накрою ему лицо - один раз отплачу, и все.
Не мне одной приходили в голову такие мысли, это поймет лишь тот, кто пережил подобное тому, что выпало на мою долю. Однажды мне довелось видеть, как несколько торговцев на рынке били наркомана, который что-то украл.
Его просто перекидывали с ноги на ногу, никому и в голову не приходило, что это человек. Что могло ожидать в будущем моего сына? Передозировка или вот такая расправа?
И я затягивала его агонию - после разговора с Леонидом Александровичем я это поняла. Так началось мое излечение.
Вернувшись домой, я сказала Лене: "Или ты пойдешь лечиться, или уходи из моего дома!" Он упал на колени: "Как бы я хотел снова стать маленьким, когда еще не было этого ужаса!" Я повторила: "Уходи!"
Тогда он сказал: "Пойдем в больницу." Но с первого раза его в Центр не приняли. Сергей Викторович, побеседовав с Лёней, сказал: "Это Вы хотите, чтобы он лечился, а Ваш сын не имеет осознанного желания что-то менять."
Он оказался прав: когда Лёня после моего требования покинуть дом, снова пришел в Центр, и ему разрешили госпитализироваться, он вдруг дал задний ход, и сдав все анализы, остался дома. Мне снова пришлось его "дожимать".
Но даже когда мы ехали в стационар, мне все казалось, что он сбежит по дороге. Через месяц лечения Лёня стал пытаться надавить на меня: "Ты слишком надолго меня закрыла!"
Но я была тверда. Я решила, что у меня нет сына. Бывает так: проводят в армию, там - несчастный случай, и все. Не сразу я пришла к такому решению.
Сначала на групповых занятиях для мам я только плакала, не слушая, что говорят другие женщины. Думала: "Хорошо Нелле Дмитриевне тут рассуждать, а мне каково!" Но постепенно начала понимать что-то новое.
Нелла Дмитриевна говорила: "Вы перед сыном - как кролик перед удавом!" Я подумала: действительно, я ведь все для него сделала, разве я должна ему что-нибудь?
Месяца через два я заметила, что Лёня стал меняться: он сделался внимательным, замечал мое настроение. Когда ему разрешили уйти в отпуск, мы зашли в кафе на берегу Днепра.
Сын сказал: "Как здесь красиво! А раньше я ничего не замечал." Со временем Лёня стал высказывать здравые мысли, думать, как себя обеспечить. Свой очередной день рождения он праздновал в Центре, цветы, что я ему подарила, отдал Леониду Александровичу.
Я видела: сын нервничает, но слова, которые он произносил, шли от сердца, они уже не были способом достижения тайной цели. Вскоре он стал трудиться в Центре.
Если бы раньше зашла речь о работе грузчиком или дворником, он бы просто возмутился. А здесь и цемент мешал, и проводку чинил - будто так и должно быть.
Он уже не говорил: "Я постригся. Отдай три гривны парикмахеру", он просил денег "в долг". Когда нужно было менять паспорт, сделал черно-белое фото, на мой вопрос ответил: "А ты знаешь, сколько стоит цветное?"
Это при том, что раньше ему и в голову не приходило задуматься, откуда берутся деньги. Сейчас мой сын работает в РЦ "Выбор", а я каждую субботу приезжаю в Центр на заседания клуба "Орхидея", председателем которого меня избрали.
У нас большие планы. Самая главная мечта - открыть анонимный кабинет для родителей наркоманов. Кстати, они часто приходят в наш клуб с просьбой о помощи.
И мы стараемся передать им наш опыт. Я на сто процентов уверена: лечение наркомании надо начинать с родителей. Пока они не "перекроют кислород" наркоману, ничего не выйдет. Это очень тяжело, но другого пути нет.
История из книги "Возвращение к людям" Тамары

 

[elvis]

«НАМ ПРИШЛОСЬ ПЕРЕЛОМИТЬ СЕБЯ»

Жанна Леонидовна

Я вышла замуж на втором курсе института. Уже в девятнадцать лет родила Стаса. Мы с мужем учились в столице, а Стасик остался на воспитании у моих родителей. Он болел и долго не ходил, его приходилось носить на руках. И, конечно, его жалели и баловали. С детства Стас слышал, что он — самый красивый и самый умный. Когда я забрала его в Киев, начались «ломки»: осень, зиму и весну я его воспитывала, а летом, за три месяца каникул, его снова успевали разбаловать.

Муж очень хотел сына, но когда Стасик родился, он не уделял ему много внимания. Так, вывел пару раз на стадион. Он был все время занят, потом начал выпивать, и я решила разойтись с ним. Я видела, что Стас старается дружить с мальчиками, у которых есть отцы. Мне кажется, папы интересовали его больше, чем ребята. Я чувствовала вину и старалась быть ему и матерью, и отцом. Я думала: сколько мальчик будет слушать маму? Лет до шестнадцати? А что дальше? Но я напрасно старалась заменить сыну отца: в результате он не видел с моей стороны ни мужского отношения, ни женского.

Моя мама не одобряла мою строгость и выговаривала мне при Стасе: «Ты его не любишь!» Стасу это запало в память, как-то, когда я ругала его, он сказал: «Ты меня недолюбливаешь». Я хотела, чтобы он стал самостоятельным, утвердился во взрослой жизни. Я радовалась, что он тянется к товарищам постарше: пусть они научат его мужскому поведению. И пока рядом с ним были серьезные ребята, все было в порядке. Стас, действительно, перенимал у них повадки «кормильца»: пошел учиться в техникум, стал подрабатывать на книжном рынке. Я думала, что вырастила мужчину, и радовалась: мечта сбылась!

Вдруг выяснилось, что Стас прогуливает занятия. На мои претензии ответил: «Лучше я буду работать! Я за день зарабатываю столько, сколько ты — за месяц». Я пошла в техникум, договорилась с преподавателями, объяснила, что у нас тяжелое материальное положение, и Стас вынужден работать. Пока я решала за него все проблемы и договаривалась об экзаменах, Стас становился все «самостоятельнее». Стал подрабатывать в компьютерном клубе: появились деньги, начались ночные дежурства, курение «травы». Потом директор клуба обнаружил шприцы, подумал, что их забыл Стас. Сын отпирался: «Я только курю, а колоться никогда не буду — это моя жизненная позиция!» Но потом появились и таблетки, и уколы — все, как у всех наркоманов.

Когда я это осознала, я испытала шок: как мой единственный, любимый, хороший мальчик, которого все хвалили, может принимать наркотики? Эта мысль была ужасной, она не давала покоя, и я, как черепаха, стала «прятаться в панцирь», замыкаясь в своем горе, и не зная, что делать. Наверное, со стороны это было виднее. Однажды мой друг сказал мне: «Попробуй посмотреть на ситуацию отстраненно, как врач. Не думай о том, что пациенту будет больно, думай о том, как его вылечить. Если нужна операция — значит, надо делать операцию». Я задумалась и поняла, что медлить нельзя — надо действовать. Только вот — как?

Я решила начать с разговора с родителями. Долгое время я скрывала от них эту проблему, но пришло время, когда я увидела, что одна не справлюсь. Это был правильный шаг: родные должны объединяться в борьбе с наркоманией, в такой ситуации надо становиться плечом к плечу. Мой отец поделился горем со своим другом — Анатолием Викторовичем, и выяснилось, что его сын Виталий тоже был наркоманом, но вылечился в Полтавском Реабилитационном Центре «Выбор». Анатолий Викторович сказал: «Бросайте все и приезжайте в Полтаву!»

Уговорить Стаса оказалось не так-то просто. Он упрямился, утверждал, что каждый человек имеет право выбирать свой путь, и он для себя выбор уже сделал. Мы отправились в Полтаву вместе с папой. В «Выборе» нам объяснили, что без желания Стаса его лечиться не возьмут, а он еще не успел опуститься туда, откуда захотел бы подняться. Значит, мы должны ему помочь. Мы «организовали» для него «шоковую терапию». Знакомые пришли к нам под видом милиционеров и увезли его в психиатрическую больницу. Это была насильственная госпитализация, но Стас тогда уже вполне подходил под категорию душевнобольных: от наркотиков у него начала развиваться паранойя.

Пока Стас лежал в больнице, мы с папой ездили в Центр на родительские занятия. Другие родители советовали нам не нянчиться с ним, а поставить его в ситуацию, когда он сам захочет лечиться. Труднее всего было с папой: он все время порывался отвезти Стасу пирожные или еще что-нибудь. Его всей родительской группой удерживали от таких поступков. Я понимала, что это — правильно. Мы довольно баловали Стаса раньше: при всей своей строгости я посреди ночи поднималась с постели, чтобы накормить вернувшегося домой голодного сына. Теперь он должен был понять, что баловство кончилось.

Вместо нас в больницу ходил Анатолий Викторович. Когда мы решили, наконец, на него посмотреть, Стас засыпал нас упреками: «Даже последних преступников навещают, кормят, а вы!..» Он угрожал, что кончит жизнь самоубийством, и хоть мы знали, что многие прибегают к пустым угрозам, все равно было страшно. С другой стороны, если мы позволим ему и дальше жить так, как он жил, его жизнь действительно закончится самоубийством, только неосознанным.

Мы с мамой твердо решили, что не будем терпеть наркомана, даже если это наш сын и внук. Когда к нам присоединился папа — Стас пошел на попятную. С трех сторон мы твердили ему одно и то же: ему просто некуда было деться. Я говорила, что не позволю «выбирать путь», который загонит в гроб моих родителей, их жизнь дорога мне не меньше, чем жизнь сына. Мама полностью меня поддерживала. Папа возмущался: «Ты — единственный продолжатель нашего рода! Или ты начнешь жить по-человечески, или будешь лежать в психушке!» Когда мы сами поверили в то, что говорим, Стас сломался.

Конечно, мы смогли сделать это только благодаря тому, что с нами работали в «Выборе». Нам очень повезло. Мы, в отличие от многих пациентов, не пробовали других «методов лечения». Судьба нашла нас сразу, в ответ на наши мольбы повернулась к нам лицом: мы с первого раза попали туда, куда нужно.

Мы не в один день изменили поведение, не вдруг пришли к такому повороту. Первое время на родительских занятиях мы только впитывали новую информацию. Нам все еще не хотелось верить, что Стас вырос наркоманом. Мы ведь его так воспитывали, так заботились, подкладывали соломку на скользких местах, и что же выходит — мы своими руками вырастили наркомана?

Мне казалось, что я строга с сыном. Но в действительности моя «строгость» ограничивалась словами, на деле же я решала за него все проблемы. После техникума я за ручку водила его поступать в институт, потому что он не соображал, что вокруг него вообще происходит. Я всеми правдами и неправдами «решала вопрос» с военной кафедрой, чтобы Стаса не забрали в армию. Я платила деньги, и мне говорили: «Пусть он просто придет на экзамен, а мы сделаем так, что он будет учиться». Нужно ли было все это делать?

Мне стало ясно, что настоящее воспитание — не то, что ты демонстрируешь, а то, что ты делаешь для того, чтобы сын сам определился, вырос самостоятельным человеком и настоящим мужчиной — отцом и мужем. Я поняла, что материнская любовь не в том, чтобы делать все за своего ребенка, а в том, чтобы воспитать в нем умение действовать самостоятельно и находить правильные решения.

Я вспоминала свою семейную жизнь и думала: имела ли я право перекладывать заботы о маленьком сыне на плечи родителей? Если бы папа Стаса вставал на его плач по ночам, может, он научился бы лучше о нем заботиться? Ведь вид маленького беспомощного ребенка говорит красноречивее всех правильных слов. И если бы нам не помогали родители, может, мой муж сам старался бы заботиться о семье, тогда он знал бы, что наше благополучие зависит только от него? Или я разошлась бы с ним раньше и вышла замуж за другого мужчину, который стал бы для Стаса жизненным примером, и сыну не пришлось бы искать «авторитеты» на улице? Ответа на эти вопросы я не знаю, но думаю, ими стоило задаваться. Ведь для моего сына всегда важно было мнение мужчины. Не зря он согласился лечиться только тогда, когда дедушка сказал свое веское мужское слово.

Занимаясь с психологом, я поняла, что женщине глупо брать на себя мужские роли. Если бы я не изображала из себя «папу», Стас, по крайней мере, имел бы перед глазами женскую модель поведения. Для него естественно было бы понимать, что мама — слабое существо, что о ней надо заботиться. И он легче усвоил бы истину, что не все должны жить только для него — и он должен жить ради кого-то. Именно в Центре я поняла, что не имею права жертвовать ради сына своими родителями. Здесь я набралась сил сказать ему, что если бабушка и дедушка делают для него хорошо, а он для них — плохо, я стану на их сторону, и что если мой сын решил угробить себя, это еще не значит, что ему можно позволить гробить всех.

Нам пришлось переломить себя, переломить собственное родительское угодничество, отказаться от привычки пичкать ребенка пирожными и шоколадками, чтобы он, наконец, осознал, что он давно не ребенок. И должен отвечать за свои поступки. Когда Стас услышал, что я забрала документы из института, куда с таким трудом его устроила, он понял, что старой жизни пришел конец, что мы приложим все усилия, чтобы добиться результата. Он перестал надеяться, что мы скоро заберем его из Центра, отдадим «учиться», и можно будет снова браться за старое. Он понял, что ему здесь не удастся просто отсидеться — и начал думать, работать. С этого началось его выздоровление.