<div style="margin:10px; margin-top:5px"><div><input class="button2 btnlite" type="button"></div><div ><div style="display: none;">Море волнуется раз…
Много суток вез её поезд через полстраны в северный город Инту, где она должна была встретить мужа – любимого человека, импозантного мужчину с роскошной каштановой шевелюрой. Когда-то перспективного партработника, возившего свою очаровательную жену на черной «эмке» к самому берегу Черного моря. На вокзале её ждал лысый и худой человек, бывший зэк, в бушлате со споротым номером. Это был её муж, теперь некрасивый, жалкий с огромным носом на отощавшем лице.
А потом они прожили еще двадцать пять лет. И под старость очень любили, взяв внуков, ходить в летний кинотеатр на индийские фильмы. Что им думалось под жгучие песни о глазах и родинках? Но я так и не прочувствовал эти южные фильмы, и любовь под звездным бомбейским небом до сих пор мне кажется ненастоящей. Только вот какая она, настоящая?
Это, скорее всего, тоже штамп и тоже красивая банальность, но, чтобы рассказать о любви и о женщине, мне нужно море. Скалистый берег, о который бьются волны. Одна за другой. Я застилаю простынь, пока за дверью в ванной бьются тугие струи душа. Это гостиничный номер с потертой мебелью. Это каюта плывущего по большой реке теплохода. Это трехкомнатная квартира приятеля, где в соседней комнате уже ритмично поскрипывает кровать. Это наш дом, так трудно, но заботливо устраиваемый. Это купе спального вагона, где мы случайно и счастливо оказались два часа назад вдвоем и обменялись улыбками. Холодный замок, где шепот отдается эхом под высокими сводами и дрожат свечи. Беседка, увитая розами, с маленьким фонтанчиком посередине и ажурной клеткой со щебечущим соловьем. Теплая юрта с мягкой кошмой и тихо ржущим у порога её пегим жеребцом.
Берег моря. Первая волна.
Юноши нашего города очень часто мужчинами становились далеко севернее родимых мест. Или в армии, или в отпуске, или на студенческих каникулах. А еще в стройотряде. По субботам на шестом этаже новехонького общежития, отданного на лето студентам, – танцы. На шестом – стройотряд «Лира», будущие библиотекарши. На седьмом – «Бригантина», мужики из того же вуза. Мы – на пятом. Но двумя этажами ниже – лазарет, где за марлевой занавеской живет медичка из «лиры». Недельки через две уверенный в себе «бригантинец», открывая очередную бутылку пива, доверительно скажет: «Ты чё, с дуба упал? Это ж Люська… Бери бутылку и спускайся в лазарет. Над твоими апельсинами и георгинами уже три этажа смеются. И сам не в кайфе, и бабу нам портишь. До тебя пол-отряда в лазарет сходили…» Берег моря. Потаенное место за скалами. «Знаешь, я никакими кремами для загара не пользуюсь, только немного намажусь оливковым маслом, а цвет получается очень ровный. На, разотри». Щелкнет застежка. Два больших ослепительно белых пятна на смуглом теле. А у тебя после вчерашней драки ноет скула, немножко правое плечо, плетью висит рука.
Я читал:
Любимая, ты – шах, я – твой народ.
Прошу я, не жалей своих щедрот.
Мир – дом,
жизнь – колокольчик возле двери,
Он позвонит немного и замрет.
Имадеддин Насими.
Четырнадцатый век. Великий азербайджанский поэт. И это тоже голос моих предков. Чего же в нас больше? Маслянящей глаза похоти или страсти, мука которой нестерпима? Как хочется, чтобы именно последнего. Но ведь это неправда. Брелоки, плакаты, календарики, открытки, вставки для магнитофонных кассет. DVD или интернет-порталы. Розовые, оранжевые, золотистые женщины с бюстами, при виде которых гудит все тело, с бедрами, на которые так и хочется положить вмиг повлажневшую ладонь. И все меньше одежды на манящих с картинок телах…
Неужели это ты?
Помнишь, мы собирали неожиданно огромные ромашки на северном обском берегу, и огромный дикий букет в трехлитровой банке так и стоял две наши счастливые недели? Помнишь, как ты приносила бутерброды в промасленном пакете, дул ветер, нам некуда было идти. Мы сидели в парке, ели, и ты, смеясь, рассказывала про влюбленных в тебя мальчишек из вашего ПТУ? Помнишь душное утро в чужой азиатской стране, ты просыпаешься и видишь, как я старательно выглаживаю твою полосатую юбку, изрядно измятую мной вчера вечером. Через месяц после знакомства ты сказала: нам лучше расстаться. Я испугался, примчался к твоему дому, но так и не решился подняться. Час, скучая, проторчал в беседке. Было тягостно. Но тут на счастье старушка-дворничиха начала окапывать деревья. Я вызвался ей помогать. Делал это полдня. И случилось маленькое чудо – ты вышла, чтоб никогда уже не расставаться.
Когда я улетал от тебя, то не знал, что через несколько рейсов ты помчишься за мной. Погода будет нелетной, и ваш самолет посадят в соседнем городе за три сотни километров. Ты позвонишь и будешь реветь в телефоне, потому что через десять часов мне надо улетать в очень длительную командировку. И тогда ты возьмешь такси, заплатишь кучу рублей, появишься далеко за полночь, зареванная и красивая. У нас останется всего три часа. Сто восемьдесят наших минут.
Помнишь, в январе мы проберемся на самую середину картофельного поля и прямо на белом мягком снегу расстелем дубленку, а потом будем лежать обалделые от происшедшего, и смотреть, как в синем зимнем небе набирает высоту серебряный самолет? Черные и ласковые, строгие серо-голубые, хитрые зеленые с карими крапинками… твои глаза.
– Не смотри на меня так! Когда ты обнимаешь меня, ты становишься сумасшедшим.
Не смотрю. Закрываю глаза. И вновь вижу берег, еще скалистый, и огромные волны – зеленые, серо-голубые. Черные. Одна за другой. Есть такая детская игра: море волнуется – раз, море волнуется – два, море волнуется – три… Морская фигура, замри! Мир замирает, когда, путаясь в своем идиотском хитоне, я бегу за тобой, а ты уходишь в море, мокрая туника становится почти прозрачной… Какое это море, какой век, где мы? Мы целуемся в кэбе, отсвет газовых фонарей с белых улиц падает на твое теплеющее лицо. Лес. Короткая тишина. Мы не слышим войны. Я стараюсь не смотреть на твои стоптанные мужские сапоги с комьями грязи, а ты медленно скользишь тонкими пальцами по моей выцветшей и давно не стиранной гимнастерке. Я ни слова не знаю по-румынски, ты не говоришь по-русски, но мы не уходим и не уходим из светлого танцевального круга в кафе. А потом ты кладешь голову мне на плечо.
Помнишь, я встречал тебя в Шереметьево? Ты прилетела из Праги с букетом, в тысячу раз роскошнее трех моих жалких розочек? Мы ехали в такси, и я ревновал молча. Ты выскальзываешь неодетая к телефону, легким движением прикрываешь дверь – и вдруг становится так одиноко в мире в эти две, три минуты разделяющего нас разговора. В хельсинской церкви-скале пианист нам играет Сибелиуса. В пятом веке до нашей эры ты проходишь, шурша красным платьем, мимо меня, так и не замечая моих взглядов. В теплом море я держу тебя на руках. Пальцы ног упираются в дно, а соленая вода плещется у самого подбородка. Помнишь? Неужели это ты – на дешевом брелоке в киоске у рынка? Это тебя мы вызваниваем в десять вечера, называя адрес? И ты покорно едешь, не ведая куда, не очень зная, к кому, но точно зная, зачем. Это ты в витрине переулочка, прилегающего к гамбургскому Репербану, готовая за сто марок – тогда еще марок – на всё? Ты податливо хихикаешь, когда пьяно шатаясь, встаёт из-за стола человек и произносит тысячу раз слышанные «сердечные» слова: заприсутствующихздесьдамстольпышнымбукетомукрашающихэтотломящийсяотявствстол? Мир замер. И замер, позвонив немного, колокольчик возле двери.
… Я потом научился – с бутылкой и в лазарет. Только это не лечит…
Но больнее всего, что ты – синеокая и с черными угольными глазами, русой косой и короткой модной стрижкой, тихая северянка и ироничная девочка из портового южного города, разная и все время одна и та же, выдуманная и настоящая – мстила мне. Мстила и из пятого века до нашей эры, и из первого дня прошлого лета. Потому что, как только мы перестаем боготворить женщину – мы теряем себя. А потом – в чужих холостяцких квартирах, в других веках, в соседнем кабинете, в своей квартире, в доме у кольцевой дороги, в переполненном вагоне метро – я искал тебя. А значит себя. И часто не мог найти.
… Но волны – одна за другой, день за днем, век за веком бились о скалистый берег. И откатывались камни, и стирались… Берег стал тихим песчаным пляжем. Пенная вода принялась равнодушно лизать песок. Все, что осталось. Но он еще вздрагивает, от каждого прикосновения, каждой песчинкой цепляясь за молодую волну. Он еще теплый, еще живой берег. И еще – очень тихо – звенит колокольчик. Надо только прислушаться.
… Ближе к смерти бабушка становилась сварливее. У меня все больше портились с ней отношения, мы ругались. Дед старался не вмешиваться. Уходил на кухню курить. Только однажды утром, когда дом спал, он позвал меня, налил кофе и спросил: зачем ты так? Я взорвался: дед, ты же знаешь, она не права, ну, вмешайся, ну, что ты? Как тряпка… «Понимаю, – сказал дед. – Но это моя любимая». Он притащил из своей спальни альбом, нашел старую фотографию на картонке. Очень красивая юная женщина улыбалась мне из незнакомого далека. «Вот видишь…» – сказал дед.
– Да ну вас, индийский фильм какой-то, – проворчал я. – Насмотрелись…
Дед умер до того, как я стал мужчиной. Мы никогда с ним не говорили о любви и о женщинах. А кроме него было не с кем. С друзьями же мы порой смаковали подробности – и только. И до простой, детской истины пришлось доходить самому – через годы и через… Вот она, эта истина: море волнуется раз. Я хочу прокатиться с тобой в фаэтоне по феодосийской набережной. Но в маленьком крымском городе давно уже нет фаэтонов. Вот и все. В церкви, вырубленной в скале, пианист продолжает Сибелиуса.
Рустам Арифджанов</div></div></div>
_________________
І якби на те моя воля,
Написала б я скрізь курсивами:
—Так багато на світі горя,
Люди, будьте взаємно красивими!
Классно получается
